Диссертация на степень доктора церковных наук Православного богословского института в Париже

3. Два устроения человека

Здесь мы встречаемся с наиболее характерным пунктом в антропологии св. Григория. В создании человека надо различать два момента. Св. Григорий исходит из толкования библейского текста о творении человека. Автор оговаривается, что подобное объяснение является его личным предположением и догадкой. В самом деле, библейское повествование говорит: "сотворил Бог человека, по образу Божию сотворил его: мужа и жену сотворил их". (Быт. I, 27). Это двукратное "сотворил" и дает повод св. Григорию говорить о двух моментах. Впрочем, он их не отделяет хронологически. Это два устроения: "одно уподобляемое естеству Божественному, а другое разделяемое на разные полы".

"Слово Божие сказав: сотворил Бог человека, неопределенностью выражения указывает на все человечество; ибо твари не придано теперь имя Адам, как говорит история в последующем. Напротив того, имя сотворенному человеку дается не как какому либо одному, но как вообще роду. Посему общим названием естества приводимся к такому предположению, что божественным предвидением и могуществом в первом устроении объемлется все человечество... Думаю, по силе предвидения, как бы в одном теле сообъята Богом всяческих полнота человечества, и этому то учит слово, сказавшее: "сотворил Бог человека, и по образу сотворил его..." Ибо образ не в части естества, но на весь род равно простирается таковая сила... Это имеют одинаково все: и явленный при первом устроении мира человек, и тот, который будет при скончании вселенной; они равно в себе носят образ Божий. Поэтому целое наименовано одним человеком. Ибо для Божия могущества нет ничего ни прошедшего, ни будущего, но и ожидаемое наравне с настоящим содержится всесодержащею действенностью. Поэтому все естество, простирающееся от первых людей до последних, есть единый некий образ Сущего. А различие рода относительно к мужскому и женскому полу придано твари впоследствии"⁷⁹².

Вероятно, это первое идеальное человечество существовало только в идее Божией о нем. "Образ Божий, усматриваемый во всем естестве человеческом уже был, но не произошел еще Адам. Потому что Адамом, по словопроизводству, означается земная тварь, как говорят сведущие в еврейском языке... Итак, по образу сотворен человек, это всецелое естество"...⁷⁹³. Деление на полы чуждо божественному естеству, ибо "во Христе Иисусе несть мужеский пол или женский" (Галат. III, 28).

Это все, как мы уже знаем, невеяно философией Филона и его рассуждениями о родовом и конкретном человеке⁷⁹⁴.

Второе устроение человека, т.е. деление на два пола, объясняется так. "Бог предведал в нас наклонность к худшему и то, что, утратив добровольно равночестность с ангелами, человек приблизится к общению с низшим. Поэтому Бог примешал нечто от неразумной твари к собственному Своему образу. Ибо в божественном и блаженном естестве нет различия мужского и женского пола"⁷⁹⁵. Бог предвидел, стало быть, что полнота человеческого рода войдет в жизнь рождением. По-видимому, св. Григорий считал, что без греха не было бы и закона супружества.

С этим связано еще одно предположение, а именно, что Богом предопределено известное число душ, предназначенных для жизни. "Бог усмотрел и соразмерное устроению человеков время, чтобы появлению определенного числа душ соответствовало и продолжение времени, и тогда остановилось текучее движение времени, когда прекратится в нем распространение человеческого рода... А когда кончится сей способ рождения людей, с окончанием его, кончится и время"...⁷⁹⁶.

И тут заметны следы Филона и Оригена. Но нужно оговориться. Под первым устроением человека не надо думать, что "создан был некий всечеловек или всеединый человек. Создано было человечество во всей полноте и объеме, но так, как сразу был создан и весь мир, что, однако, совсем не предполагает эмпирической осуществленности всего сразу"⁷⁹⁷. Кроме того, св. Григорий не разделяет Оригеновского учения о предсуществовании и переселении душ. Не свойствен св. Григорию и спиритуализм Оригена. Гнушения плотию нет и следа у св. Григория. "Второе разделение" для него есть акт Божественного промышления, а никак не последствие падения. Первого человека он, подобно Оригену, не замышлял каким-то бесплотным духом.

Важно и то, что св. Григорий говорит не только о конкретном человеке, но и о целом человечестве. Различая Петра, Иакова и Иоанна, как Ипостаси ("Quod dii tres non sunt"), он ясно видит в них одного человека. Он чувствует реальность родовой сущности человека, человечества во всей его полноте, "das ganze Menschliche". Это для него конкретная реальность, это универсальная природа; индивидуумы же являются только Ипостасями ее, отличными по своим свойствам.

В V кн. "Против Евномия" он совершенно ясно говорит об этом по вопросу об искуплении: "Единородный Бог, изведший через Себя все к бытию, одно из того, что от Него произошло, т.е. человеческое естество, впавшее в грех и через то подвергшееся истлению смерти, опять через Себя же привлек к бессмертной жизни через человека, в котором вселился, восприняв на Себя целую человеческую природу..." И несколько дальше: "Истощается Божество, чтобы могло быть воспринято человеческим естеством; обновляется же человеческое естество, соделываясь божественным через соединение с Божеством"⁷⁹⁸.

Св. отец смотрит на райское житие Адама до падения, как на равноангельное. Но и здесь встает вопрос: если человек до падения был подобен ангелам, и размножение рода человеческого было изволено Богом, то как же оно могло бы происходить? Нужды в браке не было. "Какой способ размножения у естества ангельского – это неизреченно и недомыслимо по гаданиям человеческим: однако, несомненно то, что есть. И оный способ мог бы действовать и у людей, мало чем от ангелов умаленных, преумножая человеческий род до меры, назначенной советом Творца"⁷⁹⁹.

В своем творении человек занял место среднее между Богом и низшею тварью. "Естество человеческое есть некое среднее между двух неких, одно от другого разделенных и стоящих на самых крайностях, между естеством божественным и бестелесным, с одной стороны, и между жизнью бессловесною и скотскою, с другой"⁸⁰⁰. "Человек носит в себе до противоположности двоякий вид, в богоподобии ума изображая подобие Божественной красоте, а в страстных стремлениях представляя близость свою к скотообразности"⁸⁰¹. Этим объясняются все те противоречия и конфликты, которым подвержен человек.

4. Грехопадение

В этом вопросе обращается, прежде всего, внимание на самый плод от древа познания. Замечательно в нем то, что он смешан из противоположностей; в нем предлагается зло не обыкновенное, а такое, которое имеет в себе внутри пагубу, как скрытый обман, а по наружности показывает обольстительную личину добра. Вообще грех, имея в себе скрытую гибель, кажется вожделенным на первый взгляд. В этом плоде было не чистое отрешенное зло (так как он цвел красотою), но и не чистое добро (так как он скрывал в себе зло), но смесь того и другого. Отсюда ясно, что подлинное добро по природе своей просто, однолично, чуждо всякой двойственности и сочетания с противоположным, а зло разнообразно и прикровенно, иным чем-то признается, а иным оказывается на опыте; и ведение его, т.е. опытное познание делается началом и причиною смерти и тления. Этим змей и смог прельстить человека, что показывал ему и побуждал его не на открытое зло, а на зло прикрытое внешнею красотой. Очарованный человек вкусил, и эта пища стала для людей матерью смерти⁸⁰². Это важнее замечание показывает для всех времен неизменную истину и обличает всякий соблазн компромиссов, всякое "как-то", всякое "до некоторой степени". Добро просто и бескомпромиссно.

Адам умирает не сразу, но облекается в смертность. Он теряет богообразность в душе. До смерти телесной, он умирает душой. Душевная смерть состоит в отделении души от истинной жизни, т.е. от Бога⁸⁰³. Падение, однако, не повлекло совершенной потери образа Божия. Ослабели лишь духовные способности человека: ум. свобода. Св. Григорий любит евангельский символ "черты Кесаря на меди"; это – образ Божий в человеке⁸⁰⁴. Женщина, метущая комнату и ищущая потерянную драхму, учит о том же; ищется потерянный, но не уничтоженный образ Царя на монете. Монета покрыта грязью и надо ее отчистить⁸⁰⁵. Это все потом будет воспринято и литургическим богословием: канон Андрея Критского упоминает о той же евангельской драхме; заупокойные тропари вещают "Образ есмь неизреченной Твоей славы, аще и язвы ношу прегрешений".

Таким образом, взгляд св. Григория на зло, независимо от темы искупления, не безнадежен. О небезусловной силе зла он очень интересно говорит в 21-й главе "Об устроении человека".

"Порок не столько могуществен, чтобы превозмогать ему добрую силу, и безрассудство естества нашего не выше и не тверже божественной Премудрости. Да и невозможно превратному и изменяемому быть сильнее и постоянней того, что всегда то же и водружено в добре. Совет Божий всегда и непременно непреложен, а превратность нашей природы не тверда даже и во зле. И непременно всегда движимое, если оно на пути к добру, по беспредельности проходимого дела, никогда не прекратит стремления вперед, и не найдет никакого конца искомому, достигнув которого, могло бы со временем остановиться в движении. Совершив путь порока и достигнув самой крайней меры зла, и по природе своей не находя покоя, как скоро пройдет поприще порока, по необходимости обращает движение к добру... За пределом зла следует преемство добра. Всегдашняя подвижность нашей природы опять, наконец, возвращается на добрый путь, уцеломудривается воспоминанием прежних несчастий не отдаваться снова в плен подобным бедствиям".

Тут автор прибегает к геометрической аллегории. Царство добра есть видимый мир, весь наполненный светом; царство зла – ночная тьма, т.е. тень, отбрасываемая землею от себя в сторону. Шарообразная земля отбрасывает конусообразную тень. Самая глубокая тьма в середине конуса; самое густое зло в середине этой тени; по краям она не лишена некоторого добра; крайние пределы всюду объяты добром. Если кто-нибудь будет в силах перейти расстояние тени, то непременно окажется в свете, не пересекаемом тьмою. Так и мы, дошедши до предела порока, когда будем на краю греховной тьмы, снова начнем жить во свете, потому что естество добра до неисчетности во много раз преизбыточествует перед мерою порока⁸⁰⁶.

Но хотя св. Григорий и допускает некоторое самоисчерпание зла, все же ясно, что одними своими силами человеку спастись невозможно. Хотя зло и не всесильно, но все же вмешательство Божие в дело освобождения человека от власти зла безусловно необходимо. Таким образом св. Григорий должен поставить в связь с этим проблему искупления.

Прежде всего, и у него мы находим чисто Афанасиевскую (правильнее Иринеевскую) концепцию искуплению: "Бог смешался с нашею природою, чтобы, благодаря этому смешению с божественным, наша природа обóжилась"⁸⁰⁷. "Бог, явившись людям, смешался с тленною природою, чтобы, благодаря причастию к Божеству, человечество в то же время стало обóженным"⁸⁰⁸.

Выше было приведено его понимание этого обóжения человеческого рода. Его он понимает, как конкретную реальность, а не как отвлеченное понятие, не как идею, не как голое имя. Он, если можно применять тут термины схоластики, реалист, а никак не номиналист.

Оставляем в стороне разбор самой проблемы искупления, как не входящей непосредственно в рамки нашей темы. Скажем только, что его понимание выкупа по договору довольно неудачно и малоубедительно. Важно другое, а именно, главное содержание понимания искупления. Это – обóжение человека в полноте его естества. Как и для всех восточных отцов, св. Григорию важно именно это обóжение природы, а не удовлетворение правосудию, оправдание и под. стороны юридического понимания искупления.

Для него интересны последние судьбы человека.

"Когда полнота человеческого естества в предуведанной мере достигнет конца, потому что уже не потребуется никакого приращения к числу душ, тогда... во мгновение времени совершится изменение существ"⁸⁰⁹.

О будущей судьбе человека св. Григорием сказано немало. Эта мысль, по-видимому, особенно интересовала его и не давала успокаиваться его богословскому сознанию. Оставляя в стороне все то, что относится к эсхатологии в настоящем и широком смысле этого слова, но не имеет прямого касательства к антропологии, как таковой, мы задержимся на рассмотрении только тех мыслей Нисского святителя, которые имеют отношение к судьбе отдельного человека, а не всего мира.

Одним из последствий греха прародителей явилась смертность, или, как говорит св. Григорий, "возможность умирать". Это и суть те "кожаные ризы", о которых говорит Моисей⁸¹⁰. По определению святителя, смерть есть прекращение чувственной жизни⁸¹¹ и отделение души от тела⁸¹².

Для св. Григория, как учителя о человеке, характерным является его особенно светлый и радостный взгляд на будущее и на судьбу человека. Это не просто какой-то наивный оптимизм, а глубоко продуманное и выношенное в себе возвышенное отношение к человеку, происходящее от общего его понимания взаимоотношения Бога и твари. Богословие св. Григория пронизано верою и упованием в то, что мир и человек дороги Богу, любимы Богом, предназначены к лучшей участи. В этой богословской системе нет места безнадежности и мраку. Даже в том, что нам представляется злом и страданием, в самом факте смерти св. епископ Нисский видит нечто промыслительно доброе. В смерти им усматривается некое очистительное средство для врачевания души за гробом. Тело мешало бы этому очистительному процессу, тогда разлучение его от души дает последней возможность пройти путь целительных испытаний. Вот каким сравнением из мира природного св. Григорий старается пояснить свою мысль в "Большом огласительном слове" (гл. 8): В некий глиняный сосуд был, по какому-то злому умыслу, влит расплавленный свинец, который в нем и затвердел. Сосуд, таким образом, становится негодным для дальнейшего употребления. Хозяин сосуда, зная гончарное ремесло, сбивает со свинца черепки и затем вновь их соединяет без примеси свинца. Таким образом, сосуд снова становится годным. Так и Создатель нашего естества, поскольку в чувственной части его, т.е. в теле примешался порок, разлагает все вещество этого тела, принявшее на себя зло, и снова воссоздает его в день воскресения, но уже без примеси инородного зла⁸¹³. Смерть таким способом разлагает тело и очищает его от излишнего и чуждого. В кузнечном деле, снова поясняет св. Григорий примером из мира природного, – масса железной руды наполненная, кроме металла, еще и всякой иной примесью, очищается огнем; ненужные элементы сгорают. Точно так же и в нашем теле много примесей, ненужных для будущей жизни, которые и должны сгореть в этом процессе очистительного огня⁸¹⁴. Если вспомнить, что было сказано выше о не абсолютной власти зла над нами⁸¹⁵, о том, что человек, войдя в мрачную область греха, дойдет до какой-то точки особенно сгущенного зла, а потом начнет снова приближаться к более светлым краям этой тени и, наконец, постепенно совсем выйдет из этой тьмы; то мы опять-таки встретимся с теми же мыслями св. Григория о небезнадежности спасения для человека, даже обремененного грехом и, казалось бы, погибшего. Это придает антропологии святителя Нисского особенную радостность и просветленность. Врачевание огнем будущей жизни открывает какие-то перспективы для спасения и тем, кто по традиционному морализированию и обличению должны были бы оставить всякую надежду на выход из огненного испытания.

Оговориться следует, что этот процесс очистительного будущего огня предваряется в воззрении св. Григория актом свободного обращения воли человека к Богу. Будущий очистительный огонь, как старается показать исследователь эсхатологического учения св. Григория, не есть акт насильственного вмешательства Бога во внутреннюю жизнь человека. Огонь бывает для человека очистительным при условии искреннего отвращения грешника от порока. Но даже и с этой оговоркой, антропология разбираемого мыслителя, не перестает быть просветленной и благожелательной.

Он исповедует учение о воскресении тел⁸¹⁶. При этом он приводит те же аргументы, что приводили и все ранние апологеты, о том, как тела воссоединятся со своими душами, и как смогут снова собраться воедино давно разложившиеся тела, поеденные рыбами, развеянные ветром и т.д. На душе находятся какие-то знаки, наложенные природою, как бы отпечатки носимого ею тела. Души узнают друг друга по этим телесным признакам, и доказательством тому служит притча о богатом и Лазаре, их разговор после смерти⁸¹⁷. И в этом заметно влияние ранних писателей, в частности, Иринея Лионского.

Если на св. Григория Нисского значительно повлиял Ориген, то он решительно отметает ряд неправомыслий, истекающих из Платона и оригенизма. Так им никак не принимается учение о предсуществовании душ и их переселении⁸¹⁸. Душа уже находится в семени. Поэтому неправильно думать, что душа произошла прежде тела, или тело создалось без души⁸¹⁹.

Также и в учении о восстановлении св. Григорий не безусловно принимает оригенизм. Его взгляд оригинален.

"Кроме бессмертности человеческая природа получит в удел славу, честь, полное совершенство, так что его жизнь не будет больше подвержена физическим условиям, но изменится в состояние духовное и бесстрастное"⁸²⁰. Воскресшее тело снова станет бесполым, т.е. таким, каким оно было в первом устроении его Богом⁸²¹.

Праведники войдут немедленно в Царствие Божие. Судьба грешников все же не представляется окончательно безнадежной. Но в учение Оригена об апокатастазисе, св. Григорий вносит известные поправки.

И в будущей жизни есть врачевание. Адский огонь представляется Нисскому епископу огнем очистительным, В нем должно перегореть все пустое, вся мера находящегося в человеке зла. А так как зло в человеке ограничено, то когда-то это все зло сгорит. Не бесконечность мучений он оправдывает аргументом филологическим, а не педагогическим. Αίώνιος для него не то, что άίδνιος эоны кончатся; кончится и эон мучений. И тогда ему представляется восстановленное человеческое естество. От Оригена он отличается тем, что, по мнению св. Григория, с восстановлением человека, кончится и время. Новых эонов больше не будет. Кроме того Ориген видел в апокатастазисе возврат к бывшему, к идеальному состоянию мира, св. Григорий видит осуществление неосуществившегося, завершение недовершенного, исполнение, а не забвение⁸²².

СВ. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

В общем историческом обзоре святоотеческого учения о человеке св. Иоанн Златоуст не занимает выдающегося места. Он не оставил специальных антропологических трудов, подобно некоторым своим современникам, и самая тема о человеке его интересовала и им рассматривалась в одностороннем практическом применении. Он не дал богословски значительных перспектив, подобно Оригену, св. Григорию Богослову и св. Григорию Нисскому; он не оставил нам мистических прозрений в духе Ареопагитиков, св. Максима Исповедника или пр. Симеона Нового Богослова; он даже не включил своего понимания человека в рамки натуралистической психологии Немезия Эмесского. Не богослов, не философ, не мистик, он к человеку подошел со своей исключительно пастырской, педагогической стороны. Не богословская проблематика о человеке занимала его, а этико-пастырская оценка человека вдохновляла его высказывать те или иные мысли в его многочисленных и обширных проповедях и истолкованиях Библии.

Нравственное усовершенствование, руководство в добродетельной жизни, советы о милосердии, терпении, кротости, целомудрии, молитве, смирении, скорбях и страстях, учение о спасении, – вот сфера мыслей Златоуста о человеке. Но, тем не менее, нельзя, разбирая историческое развитие святоотеческой антропологии, умолчать о великом проповеднике антиохийском. Пусть и односторонний подход к человеку, но он не прошел бесследно для интересующего нас св. Григория Паламы. Это тем более бесспорно, что св. Григорий Палама был под непосредственным влиянием Златоуста в своих проповеднических трудах. Зависимость его от св. Иоанна чувствуется многократно и в методах истолкования, и в выборе тем. Пастырско-аскетический идеал Златоуста стоял перед Паламой, но, конечно, не покорил его всецело. Это объясняется, прежде всего, тем, что это люди разных темпераментов и климатов. Златоусту не хватало мистических дарований и того настроения символического реализма, чтобы покорить себе сердце Паламы. Св. Иоанн не обладал тем богословским дерзанием, которое вдохновляло св. Григория. Константинопольского первосвятителя не интересовало в человеке то, что было определяющим для фесалоникийского епископа-исихаста.

1. Состав человека

В вопросе состава человека св. Иоанн Златоуст, в общем, разделяет, усвоенные его современниками, взгляды. Каких либо ярких мыслей богословского содержания он не высказал. Более верный букве Писания и с характерным для него моралистическим умонастроением, он и в отношении человеческой природы меньше склонен к углублению в проблемы, чем к упрощающим нравственным выводам.

В не получившем у свв. отцов ясного и определенного ответа о дихо- или трихотомизме, Златоуст, однако, решительно встал на точку зрения двухчастного строения человека. Вот его ясный ответ на этот вопрос: "Бог – творец душ разумных и чувствующих. В людях же нет никакого различия между духом и душей; но эти два названия обозначают одно и то же, как тело и плоть, человек и разумное животное"⁸²³. Такое упрощение не может, впрочем, быть так безоговорочно принято. Отожествление души и духа не может не вызвать возражения при толковании слов ап. Павла в 1 Солун. V, 23, где душа отличается от духа. Златоуст выходит из противоречия, понимая здесь под духом благодатный дар, харизму Св. Духа⁸²⁴. Это же был взгляд и св. Иринея Лионского, по которому человек без Духа несовершенен; образ им усматривался "in plasmate", a уподобление от Св. Духа, со ссылкой на тот же текст ап. Павла⁸²⁵.

Пользуясь "определением философов", св. Иоанн называет человека "животным разумным и смертным"⁸²⁶, в котором душа по природе бессмертна, а тело по природе смертно⁸²⁷. Что представляет собою душа по своей сущности, Златоуст не считает возможным сказать. В беседе против Аномеев (V, 4) он говорит: "мы нисколько не знаем даже сущности нашей души... Даже и того нельзя сказать, как она находится в нашем теле?.. Распространяется ли по составу тела?.. Сосредоточена ли в какой-нибудь его части"⁸²⁸. Если в беседе на Лазаря (II, 3) он и говорит, что "душа его была закопана в теле, как в могиле, и носила на себе плоть, как гроб"⁸²⁹, то это относится только к греховной душе самого Лазаря, обремененного страстями и пороками, а вовсе не определяет вообще взаимоотношения души и тела в человеческом организме, что привело бы к некоторым неблагоприятным для тела выводам манихейского характера, от чего Златоуст безусловно свободен.

Вообще же, душа бестелесна⁸³⁰; но она не происходит из сущности Божией, не будучи, впрочем, той же сущности, что и бессловесные животные⁸³¹.

Несмотря на свой строгий аскетический идеал и постоянное подчеркивание нравственного момента в толковании Писания, св. Иоанн нисколько не отрицается, от свойственного свв. отцам, светлого космизма. Говоря, например, о красоте созданий Божиих, он в своих беседах "О статуях" (IX) поучает: "когда увидишь красоту, величие, высоту, положение, вид, столь долговременное существование, то, как бы слыша голос и научаемый видом, ты поклоняешься Создавшему столь прекрасное и чудное тело. Молчит небо, но вид его издает звук громче трубы, научая нас через зрение, а не через слух"⁸³². "Многие из еретиков, – сказано в другой беседе "О статуях" (XI, 2), – говорят даже, что тело и не сотворено Богом. Оно-де не стоит того, чтобы сотворил его Бог, говорят они, указав на нечистоту, пот, слезы, труды, изнурения и все прочие несовершенства тела. Но... не говори мне об этом падшем, уничиженном, осужденном человеке. Если хочешь знать, каким Бог сотворил наше тело вначале, то пойдем в рай и посмотрим на человека первозданного"⁸³³. "Люди суть слава Божия", – сказано в толковании на прор. Исаию (hom XLI!).

Зло не в естестве созданного. Это помнит и этому учит константинопольский первосвятитель. Противоречия искать надо не между телом и душей, а между совершенным созданием Божием и искривленным грехом падшим человеком, злоупотребляющим своей свободой. "То обстоятельство, что не живет во плоти доброе, – говорится в толковании на послание к Римлянам (XIII), – не доказывает, что она сама в себе зла. Мы согласны, что плоть ниже и недостойнее души, но вовсе не противоположна ей, не враждебна и не зла, но, как гусли – музыканту и как корабль – кормчему, так и плоть подчинена душе"⁸³⁴. Это и дает правильный тон в оценке тварного и в отличии его от греховного. Златоуст разделяет святоотеческий подход к так называемому "миру". Не эмпирическая тварная природа зла, а "мир", как совокупность страстей, порочного, греховного. В таком случае "мир" есть духовная, а не космологическая категория.

"Кого называет Павел "миродержителями тьмы века сего?" – спрашивает Златоуст. "Какой тьмы? Не ночной ли? Нет. Но греховной. Мы были некогда, говорит апостол, тьмой, называя так грех в настоящей жизни"⁸³⁵.

2. Создание человека; образ и подобие

О сотворении человека Богом по особому совету и премудрому плану говорит Златоуст часто. Во всех своих толкованиях на кн. Бытия, а также и в особых беседах о творении мира этому вопросу посвящено много внимания. Ряд мыслей у него напоминает его старших современников, свв. Григория Богослова и Нисского. Так, например, о создании человека напоследок, как совершенного владыки всего уже созданного, говорит Златоуст в толковании I гл. кн. Бытия (бес. VII, 6-7)⁸³⁶. Те же мысли, что и в "Устроении человека" св. Григория Нисского о том, что тело человека отлично от тел животных по своему прямому положению высказаны в беседах "О судьбе и провидении"⁸³⁷. Это же повторяется в беседах "О статуях" (XI, 4), с тем же дополнением, что тело человека, хотя и прямое, господствующее, превосходящее других животных, но физически более слабое и менее защищенное природными средствами защиты (зубы, когти, клыки и пр.)⁸³⁸.

Св. Иоанн Златоуст явно упрощает проблему "образа и подобия" Божия в человеке. Если некоторые писатели были, как мы видели, склонны усматривать богоподобие в разных сферах и способностях человеческого духовного бытия, а другие (св. Григорий Нисский, а впоследствии св. Анастасий Синаит и св. Фотий Константинопольский) даже пытались суммировать мнения предыдущих учителей и отцов Церкви в этом вопросе, а иногда и подвергать эти мнения известной оценке и критике, то Хризостом сводит весь вопрос к одному. Для него образ Божий в человеке определенно заключен в способности человека господствовать и властвовать над животными и силами природы. Это он неоднократно высказывал в ряде своих проповеднических и истолковательных трудов⁸³⁹. Этот же дар властвования над зверями был утерян Адамом в грехопадении: звери из рабов его превратились во врагов⁸⁴⁰.

Другой вопрос: различает ли Златоуст образ от подобия, или нет. Специального различия или даже сопоставления мы у него не находим, но все же можно на основании одного текста думать, что под "подобием" следует понимать способность уподобления Богу в добродетели⁸⁴¹.

3. Грехопадение Адама

В описании райской жизни нашего праотца Златоуст особенно любит подчеркивать его достоинство и исключительное положение в ряду прочих тварей.

Адам обладал особой мудростью⁸⁴², и даже пророческим даром⁸⁴³. Он легко и непосредственно беседовал с Богом. Его дар богообщения был более совершенным, чем у ангелов: "ангелы трепетали, Херувимы и Серафимы не осмеливались даже прямо поглядеть на Бога, тогда как Адам беседовал с Ним, как бы друг с другом"⁸⁴⁴. Звери ему подчинялись. Это особенно видно из того, что они подходили к Адаму и он им нарекал имена. Но тут следует отметить, что Хризостом опять-таки упростил проблему. В этом таинственнейшем моменте миробытия он не увидел того, что открылось взору Василия Селевкийского. Златоуст не ощутил тут "проблему имени"; он прошел совсем равнодушно мимо того, что в западном средневековом любомудрии надолго пленило умы и разделило мыслителей на две школы, номиналистов и реалистов. Хризостом просто регистрирует факт: Адам нарекал имена, в этом его господствующее положение в мироздании проявилось, но таинственнейший процесс зарождения имени в сознании праотца Адама совершенно не тронул св. Иоанна⁸⁴⁵. Вместо этого он перенес ударение на милосердие и человеколюбие Творца к падшему Адаму, а именно: "величайший знак божественной чести не в том, что, Бог повелел Адаму наречь имена, а в том, что, когда Адам поколебал закон, Бог не поколебал чести, которую Он дал Адаму до закона"⁸⁴⁶.

Жизнь Адама в раю была полна тишины и беззаботности. Златоуст делает характерный для себя моралистический вывод: "Адам, когда жил без трудов, ниспал из рая; но Апостол, когда проводил жизнь труженическую и тягостную, в трудах и подвигах, делая ночью и днем, взошел в рай и восхищен на третье небо. Не будем охуждать труд"⁸⁴⁷.

Сохрани Адам послушание Богу, он не был бы приведен к браку и умножению своего рода⁸⁴⁸. "Адам был бессмертен... у него не было ни печали, ни забот, которые присоединились потом, как наказания⁸⁴⁹.

Последствия грехопадения сказались, главным образом, в потере того совершенства, которым Адам был одарен при творении. Не столько надо рассматривать факт грехопадения с точки зрения карающего закона, сколько с духовно-медицинской, с аскетической, пастырско-моральной. Человек заболел грехом, поддался возможности грешить. После падения стало еще более уместным говорить о сложности и загадочности человеческой природы. "Скажи мне: что такое человек? – спрашивает Хризостом в XXXII беседе на Деяния Апостольские. – "Если кого спросить, чем человек отличается от бессловесных, как он сроден существам небесным, что может сделаться из человека, – мог бы ли он отвечать правильно? Не думаю. Как о какой-нибудь вещи, так и о человеке, можно сказать: человек есть существо, но он может сделаться и ангелом и зверем... По собственному настроению человек может быть всем: и ангелом, и человеком. Что я говорю: ангелом? И сыном Божиим. "Аз рек – говорит Писание, – бози есте, и сынови Вышняго вси". И еще важнее то, что он сам имеет власть делаться и богом, и ангелом, и сыном Божиим... Вообще ангелами делает добродетель, а она в нашей власти, следовательно, мы можем созидать ангелов, если не по естеству, то по произволению. Без добродетели нет никакой пользы быть ангелом по естеству; это доказывает диавол, бывший таким прежде. А с добродетелью нет никакого вреда быть человеком по естеству. Это доказывает Иоанн, бывший человеком, и Илия, восшедший на небо, и все имеющие отойти туда. Им и тело не воспрепятствовало общению на небе; тогда как те, будучи бестелесными, не могли остаться не небе"⁸⁵⁰. Впрочем, об этой теме о взаимоотношении ангелов и человека будет сказано ниже несколько подробнее.

В данном контексте надо лишь указать, что человек после падения стал "рабом безумных страстей"⁸⁵¹. Златоуст не дает схематического перечисления страстей, как это мы находим у некоторых аскетов, например: преп. Иоанна Кассиана, св. Ефрема Сирина, Евагрия и др., но он вполне стоит на этой именно точке зрения. Для него в терапевтике греха важны не столько отдельные греховные факты и случаи, сколько болезненное состояние души, одержимость ее различными страстями, от которых легко порождаются те или иные злые дела. В разных своих толкованиях и поучениях он касается по очереди и при случае той или иной страсти: чревоугодия, сребролюбия, плотской похоти, гордости, уныния и др., перечисление которых по отдельности заставило бы переписать бесчисленные выдержки из творений константинопольского проповедника.

Одним из последствий греха была и смертность. Но тут св. Иоанн различает смерть телесную от душевной. Кончина в первом смысле ничего не означает. "Смерть есть не больше, как сон", сказано им в "Слове к неверующему отцу" (Слово 2-ое). "Сон образ смерти; он образ кончины мира", – учит Хризостом в XXVI беседе на Деяния Апостолов⁸⁵². Но страшна смерть духовная. "Как тело тогда умирает, когда душа оставляет его лишенным своей силы, так и душа тогда умерщвляется, когда Дух Святый оставляет ее без Своей силы"⁸⁵³. Вспомним, что в своей строго дихотомической схеме Златоуст понимает слово "дух" в схеме ап. Павла именно, как благодатную силы Св. Духа, усовершающую человека (см. выше).

Таким образом, тварный мир, который сам по себе, как мы знаем, не плох и не зол, погрузился во зло. Зло пронизывает каждый атом этого космоса и внедряется в каждое явление и в каждый факт. Но Златоуст, останавливаясь часто на самом явлении зла в мире, вносит очень важный момент в определении этого зла. То обычное понимание зла, которое так часто в истории человеческой мысли мучило сознание наше, т.е. наличие в мире болезней, войн, страданий и пр., наряду с всеблагой волей Божией, принимается св. Иоанном со своей моралистической точки зрения и позволяет ему различать зло и зло. Вот его рассуждение:

"Итак, есть зло, действительное зло: блуд, прелюбодеяние, любостяжание и бесчисленное множество пороков, достойных крайнего осуждения и наказания. Опять есть зло, а лучше сказать не есть, а называется злом: голод, язва, смерть, болезнь и т. под. Все это не может быть истинным злом, потому я и сказал, что это называется только злом. Почему же? А потому, что, если бы все это было злом, то не делалось бы для нас причиной благ, не обуздывало бы гордости, не искореняло бы беспечности, не возбуждало бы нас к рачительности и не делало бы более внимательными к самим себе. "Егда убиваше я, – говорит Писание, – тогда взыскаху его, и обращахуся и утреневаху к Богу" (Псал. 77, 34). И несколько дальше продолжает проповедник: "злом называется здесь страдание, причиняемое нам наказаниями и называется так оно не по собственной его природе, но приспособительно к мнению людей... Вот что означают слова пророка: "несть зла во граде, еже Господь не сотвори" (Амоса III, 6). Это же выразил Бог и через Исайю: "Аз Бог, творяй мир и зиждяй злая" (Исайя, XLV, 7), злом называя и здесь бедствия. На это зло делает намек и Христос в Евангелии, когда говорит ученикам: "довлеет дневи злоба его" (Матф. VI, 34)⁸⁵⁴.

Настоящее же зло "не от природы, а от свободы", т.е. от злоупотребления своими природными дарованиями или благами жизни. Таким путем пытается Златоуст подойти к проблеме свободы и разрешить один из самых мучительных для мыслителя вопросов о возможности согласования зла в мире с свободной от всякого зла волей Божией. Это все та же проблема, что мучила человечество от Иова, до Достоевского, Киркегора, Шестова и Бердяева.

4. Человек и ангелы

Эта тема приобретает особый интерес для того, кто изучает паламитское учение о человеке. Св. Григорием Паламой эта тема воспринята особенно остро и на ней построено его учение о творчестве. Он усматривает, как это будет показано ниже (гл. VII), большую близость к Богу у человека, чем у ангела. Палама вообще не зачарован идеалом равноангельности, как это можно было бы предполагать, судя по его исихастским, монашеским идеалам. Указанные его оценки мира ангельского, несмотря на всю его зависимость во многом от Златоуста, не находят своих истоков и влияний у константинопольского первосвятителя.

Прежде всего, у Златоуста ясно выражена мысль с том, что каждому человеку дан его ангел. Это он выводит непосредственно из слов Писания, именно из Деяний Апостольских XII, 15. Когда, освобожденный из темницы, ап. Петр постучался у ворот дома и служанка возвестила его прибытие, собравшиеся сказали: "в своем ли ты уме?" Но она утверждала свое. Они же говорили: "это Ангел его". Златоуст заключает: "очевидно, что у каждого из нас есть ангел"⁸⁵⁵.

Но важнее и интереснее другое, а именно, взаимоотношение обоих миров, человеческого и ангельского, равно как и степень их близости к Богу. Кто больше "по образу и по подобию"? Ангел или человек? Общее утверждение Златоуста таково: "у Бога и ангелов не один образ и не одно подобие. Как, действительно может быть один образ и одно подобие у Владыки и у служителей"⁸⁵⁶. "Ангельское дело предстоять, а не творить; архангельское служить, а не участвовать в решении и совете"⁸⁵⁷. Характерное замечание о богоподобии, приведенное в связь с моментом творчества. Но как раз именно на эту то тему Златоуст не скажет ничего такого, что впоследствии так замечательно выразит св. Григорий Палама.

Кто же больше, спросим мы: человек или ангелы?

Златоуст иногда очень сдержан в этом вопросе. Так, например, в "Беседе против Аномеев" (V, 3) он высказывает свое соотношение двух миров, казалось бы, не чрезмерно в пользу ангелов: "несомненно есть между человеком и ангелами некоторое расстояние, хотя и малое; и мы не знаем с точностью существа ангелов"⁸⁵⁸. Но в тех же беседах "Против Аномеев" сказано и нечто большее в пользу ангельского мира. "Как велико расстояние между ангелами и человеком! Они мудрее нас", – восклицает он в IV беседе⁸⁵⁹. "Ангелы гораздо выше праведников", – утверждает он в II беседе⁸⁶⁰. В другом месте ("Беседа на сотворение мира" IV, 5) он еще решительнее: "Спрошу, кто больше: ангелы или люди? Конечно, ангелы. Когда мы достигнем полной меры добродетели, мы и тогда не будем превосходить их, а будем лишь равны им; теперь же мы много уступаем природе ангелов и их бестелесному состоянию"⁸⁶¹.

Следует, однако, оговориться. Очарование "ангеличностью" не безусловно у Хризостома. Если в сфере моральных ценностей ангелы и восхищают его, и становятся его нравственным идеалом, он все же не может отрицать бесспорности того, что вочеловечение Христа возвеличило именно человека, а не ангела. Богом изволен в Его промышлении о мире Богочеловек, а не Богоангел. Естество наше в факте вознесения превзошло меру ангельского. Златоуст должен признать, что "люди называются сынами Божиими, ангелы же никогда". Они только служебные духи⁸⁶². А в толковании послания к Колоссянам (V) он ясно говорит: "человека, который был ниже камней, Христос поставил выше ангелов, архангелов, престолов, господств". "Человеческое тело восстает, делается нетленным, восходит на небеса, сподобляется бессмертия, водворяется с ангелами, преселяется"⁸⁶³. Говоря о том же будущем прославлении, он в толковании на псалом 8-й пишет: "нас уже не стыдятся ангелы, но даже служат нашему спасению"⁸⁶⁴. И в том же толковании сказано еще: "Именем Божиим разрушена смерть, связаны бесы, отверсто небе, открыты двери рая, ниспослан Дух, рабы сделались свободными, враги – сынами, чужие – наследниками, люди – ангелами. Что я говорю: ангелами? Бог стал человеком и человек Богом"⁸⁶⁵.

Не надо видеть, однако, противоречия между этими двумя группами текстов. Поскольку Златоуст говорит о будущем прославленном состоянии нашего естества, он стоит на иринеевско-афанасьевской, т.е. просто на святоотеческой линии "теозиса" человеческого естества. В будущем человечества – заоблачные и сверхангельские высоты. В настоящем же скорбном, подвижническом и многотрудном житии в мире греха и скорби идеалом человеческого подвига является равноангельность.

В связи с темой богоподобия отцы неоднократно развивали (св. Григорий Нисский, блаж. Феодорит, св. Анастасий Синаит, св. Фотий, и особливо Палама) тему творческих заданий человеку. Из святоотеческой литературы можно сделать вывод о том, что творчество задано человеку по предвечному изволению Божию, что оно не есть наказание человеку, а именно особый божественный дар, отличие человека от животных неразумных с одной стороны, и от разумных небожителей ангелов с другой. Человек не осужден на строительство культуры и на участие в историческом процессе, а это ему щедро дано Богом, даровано, предначертано. Человеку дано быть творцом, и в этом одна из черт его богоподобия.

Но есть и другой взгляд на это в святоотеческой литературе. Есть особый, пессимистический взгляд на наше участие в созидательном процессе. Творение человеком земных ценностей усматривается некоторыми писателями Церкви, именно как последствие первородного греха, как осуждение за ошибку Адама, как наказание за преступление в раю. Творчество таким образом из богодарованной способности, заложенной в самое существо наше, низводится на степень какого-то каторжного труда, барщины, тяжелого оброка. Признаться надо, что Златоуст именно так и рассматривает творчество. Единственно, что он готов признать, это творчество моральных ценностей. Культура им поставлена на одну линию с последствиями проклятия за грех.

"Болезни чадородия прежде проклятия были излишними, а после стали необходимыми", – рассуждает он в "Книге о девстве", §15, – "По причине нашей немощи, как это, так и все прочее: города, искусства одежды и множество остальных нужд. Все это привлекла и принесла смерть вместе с собой"⁸⁶⁶.

А наряду с таким невдохновительным взглядом на творчество находим и такое узкое моралистическое его понимание: "Бог дал нам тело из земли для того, чтобы мы и его возвели на небо, а не для того, чтобы через него и душу низвели в землю. Оно – земное, но, если захочу, будет небесным. Смотри, какой честью Он нас почтил, представив нам такое дело. Я сотворил, говорит Он, землю и небо, даю и тебе творческую власть: сотвори землю небом. Ты можешь сделать это... Я сотворил, говорит Он, прекрасное тело; даю тебе власть создать нечто лучшее: соделай прекрасную душу"⁸⁶⁷. "Ты не можешь сотворить человека, но можешь сделать его праведником и благоугодным Богу. Я сотворил существо; ты же укрась намерение"⁸⁶⁸. Как это далеко от взглядов Василия Селевкийского на творческие упования и от дерзания Паламы!

5. Назначение человека

Только что было сказано, что, несмотря на известную очарованность равноангельным идеалом Златоуст видит вечное назначение человека в его прославленном, обóженном состоянии в сиянии небесного сонаследия не с ангелами, а с Христом. Поэтому равное ангельность может быть расценена, как подвижнический путь здесь на земле, чтобы в будущем эоне превзойти сферу ангельскую и войти в вечное созерцание и причастие Христа. Усыновление человека Богом не забывается никогда Златоустом. Идеалом будущего эона является для него не рай, из которого ниспал Праотец, а сонаследие с Христом, Сыном Божиим.

"Человек создан из земли и воды, и помещен был в рай. Воссоздается же от воды и Духа, но обещается ему не рай, а Царство Небесное"⁸⁶⁹. "Бог обещает ввести нас не в рай, а в самое небо. И не царство райское возвестил, а царство небесное. Ты потерял рай, а Бог дает тебе небо"⁸⁷⁰. "Те, кто Его прияли, – говорится в толковании на еванг. Иоанна (XI, I ), – "от Бога родились и стали чадами Божиими... Он стал Сыном человеческим, чтобы сынов человеческих сделать чадами Божиими"⁸⁷¹. "Если Христос есть Сын Божий, а ты в Него облекся, то имеешь Сына в себе, и Ему уподобляешься в единое родство и в един вид", сказано в толковании на послание к Галатам⁸⁷².

Благодатными средствами для облечения себя во Христа, для сродства с Ним и для вхождения в Его Царство обладает Церковь.

Открывается этот путь таинством крещения. Оно "не только очищает сосуд, но совершенно его переплавляет", – учит нас св. Иоанн⁸⁷³. Но, конечно, главное ударение в своей сакраментологии Хризостом ставит на таинстве Евхаристии. Недаром западная схоластика называла его неоднократно "доктором Евхаристии".

"Христос, – учит он. – "восхотел стать нашим братом; ради нас приобщился крови и плоти; Он снова дает нам самое тело и кровь, чтобы мы благодаря им стали Его сродниками. Кровь Христова демонов отгоняет и ангелов приближает"⁸⁷⁴. Если "тело и кровь ветхозаветных жертв очищала совне, то Тело и Кровь евхаристические не телесным образом очищают, а духовно, так как это не кровь, истекшая от тел бессловесных животных но от Тела, совершаемого Духом"⁸⁷⁵. Евхаристичность Христа и Церкви еще раз утверждаются Златоустом в толковании на псалом 8-й: "человек в Новом Завете имеет главой своим Христа, когда он делается Телом Христовым, когда он становится братом и сонаследником"⁸⁷⁶. Еще яснее это сказано в толковании на послание к Ефесянам: "Христос сделал нас Своим Телом и дал нам Свое Тело"⁸⁷⁷. Это в высшей степени важная сторона евхаристического приобщения, сторона обычно не усматриваемая. Принятие нами св. Тела и Крови делает нас частями этого Тела Церкви, мистического Тела Христа. Здесь имеет место обратный обычному физиологическому поглощению акт: не принимаемая пища становится частью нашего организма, а наш организм, прияв эту таинственную пищу, т.е. Евхаристию, становится сам частью Христова Тела; не Евхаристия превращается в наше тело, а наше Тело превращается в нее. Так будет учить в XIV в. наш лучший толкователь литургии Николай Кавасила⁸⁷⁸.

НЕМЕЗИЙ ЕМЕССКИЙ

Заканчивая обзор антропологических воззрений александрийцев и каппадокийцев (III-IV вв.) нельзя не отметить деятельности Немезия Емесского. Следует впрочем заметить, что его "александрийство" есть в достаточной мере понятие условное. Географически, т.е. по занимаемой им кафедре (Емесса, нынешний Хомс в Сирии) он, конечно, не александриец. Кроме того в его терминологии не мало можно найти выражений антиохийского направления, напоминающих "Эранист" блаж. Феодорита, а также и близких к халкидонскому богословию. Но его близость к неоплатонизму (Порфирию, Ямвлиху, Аммонию Сакку, Плотину), знание Платона, Аристотеля, стоиков, Посидония, Галена и Цицерона, заставляют отнести его богословие к сфере александрийских и каппадокийских интересов. Он прежде всего эклектик до конца⁸⁷⁹. На нем заметно влияние Оригена, он богослов и философ. В его лице мы находим отрадное явление ученого и науколюбивого епископа-философа. Он очень искренне учит о великом призвании и назначении человека. Его он не презирает и не берет под сомнение, а горячо верит в его высокое достоинство.

Ничего точного нельзя установить об этом интереснейшем явлении в истории богословской мысли. Даже при определении хронологии мы наталкиваемся на неясности и потому несогласия в науке. Тогда как издавна было принято считать его писателем или конца IV в.⁸⁸⁰, или около 400 г.⁸⁸¹, или самое позднее начала V в.⁸⁸², – в последнее время высказано мнение, что деятельность его относится скорее к интервалу между Ефесским и Халкидонским соборами, т.е. к середине V века⁸⁸³. На это как раз уполномочивает ученых антиохийствующий язык Немезия, близкий к Феодориту, еще не обличающий по имени Евтихия, но отвергающий поименно Аполлинария и Евномия.

Во всяком случае этот мало известный писатель является автором произведения "О природе человека". Это "трактат характера философского о человеке, его составе, устройстве, назначении, первый, как кажется полный трактат по антропологии"⁸⁸⁴. По одному этому мы не может его обойти молчанием, и ставим его в связь с линией, восходящей к Оригену и Филону, хотя еще раз оговаририваемся, что многое мешает зачислить его с полной безусловностью в ряд александрийских богословов.

В этом трактате мы находим и наблюдения, так сказать, экспериментальной психологии с мнениями медиков, с данными естествознания и т.д. и чисто философский подход к духовной природе человека, к происхождению его души, его назначению. Первые находятся на уровне научных знаний того времени, часто наивны и близоруки, а потому для нас и неинтересны, тогда как вторые привлекают внимание исследователя. Вот какие темы затрагивает ученый сирийский епископ.

1. Место человека в мире

Немезий как и многие отцы церкви, исходит в своей науке о человеке из понимания мира не как совокупности разрозненных, сменяющихся явлений, а как одного органического целого, с ясно выраженною взаимной связью его составных частей. В этом чувствуется влияние Платона ("Тимей", 30-31). И в этом великом мире, созданном для человека, он занимает центральное место. Он объединяет в себе ступени бытия и является поэтому как микрокосм в макрокосме. Телом своим он связан с неразумными существами, а духом с миром умным. Он стоит на границе между Богом и миром.

"По телу и по составу из четырех элементов человек приобщается к неодушевленным существам; по тому же, а также и по способности роста и размножения, он приобщается к растениям. С бессловесными у него обще это все, и кроме того, он с ними близок по стремлению к движению, по чувствам, по гневу, по желаниям... А по разумному началу он соприкасается с бесплотными и духовными существами"⁸⁸⁵. По-видимому Зиждитель соединил в человеке разнообразные природы, чтобы соединить воедино все части. Во всем творении видна гармония⁸⁸⁶.

Человек завершает творение мира. И не только потому, что все твари созданы для него, но и потому, что нужно было соединить их воедино, чтобы они не были чужды сами себе. Человек и есть эта связь σύνδεσμον, и в этом видна Божественная Премудрость⁸⁸⁷. Мир, тварь созданы для человека. Ангелы не имеют нужды в животных, в растениях, в пище. Это нужно только человеку, и все это имеет свое назначение. Все полезно, даже ядовитые животные и растения, которые служат медицине. Но человек, разуму которого подчинено все, потерял власть над животными, так как потерял власть над своими страстями⁸⁸⁸.

2. Состав человека

Немезий – дихотомист. "Как соединяется душа с бездушным телом, это вопрос неясный. Но если и ум входит в этот состав, как думают некоторые, то вопрос становится еще более неясным. Но если и еще нечто другое участвует в этом соединении, как предполагают иные, то разрешить вопрос совсем уже невозможно"⁸⁸⁹. Человек состоит из разумной души и тела. Разум есть лучшая часть души, подобно тому, как око для тела, так и разум для души. Немезий ссылается также и на мнения тех, кто признавали человека трехчастным существом (Плотин, Аполлинарий Лаодикийский)⁸⁹⁰.

a. Что такое душа?

Немезий полемизирует с разными взглядами философов на существо души. Прежде всего с материалистическим пониманием души (Демокрит, Эпикур, стоики). Потом и с теми, кто учил о нематериальности души, но не согласно с истинным взглядом, а именно: с Талесом (душа есть движение), с Пифагором (число), с Платоном (умопостигаемая сущность), с Аристотелем (первая энтелехия, имеющая жизнь в потенции) и с Дикеархом (гармония четырех элементов⁸⁹¹.

Против последнего им приводится аргумент от Платона ("Федон"). Для Немезия "душа способна к гармонии, но сама не есть гармония; равно как не надо думать, что она добродетель потому только, что она способна к добродетели"⁸⁹². Душа не может быть также и числом, потому что "число есть количество; душа же не количество, но сущность. Душа длительна (συνεχής), а число нет. Число бывает четным или нечетным; душа же не есть чет или нечет. Число увеличивается умножением, душа не увеличивается. Душа самоподвижна, число же ограничено и неподвижно"⁸⁹³. Для Немезия душа есть невещественная субстанция⁸⁹⁴ и "начало, сохраняющее тело⁸⁹⁵.

б. Как соединяется душа и тело?

Способ сочетания двух начал в человеке, духовного и телесного сильно занимает богословствующий ум Немезия. Как душа и тело, входя в состав одного сложного целого, остаются тем, что они были до того? Каково же это соединение? "Как камень с камнем, или как танцующие в хороводе, или же как вода с вином?" "Поэтому, если в человеке нет между душой и телом ни соединения, ни соприкосновения, ни смешения, то как же они составляют одно живое существо"⁸⁹⁶. На этом основании неудовлетворительно и Платоновское объяснение: человек есть душа, пользующаяся телом, или как бы облеченная телом⁸⁹⁷. Одежда не составляет с телом чего-то одного⁸⁹⁸. Душа не сливается с телом; это видно из состояния сна и из процесса мышления. В этих случаях душа, насколько возможно, отделяется от своего тела⁸⁹⁹.

Немезий пользуется и некоторыми аналогиями. Заимствованное из мира физических явлений, как всегда, не может до конца удовлетворить нашу пытливость. Так, например, он говорит о солнце, пронизывающем воздух. Но тут разница в том, что солнечный луч ограничивается известным местом, равно как и пламя в дровах, или на фитиле лампы, так как и солнце и огонь материальны. А душа не ограничивается местом и находится целиком повсюду в теле⁹⁰⁰. Поэтому лучше сказать, что не душа содержится телом, но скорее тело душою; и душа не заключена в теле, как в сосуде, а скорее тело заключено в душе. Духовное находится во всем теле, пронизывает его, простирается в нем. "Будучи духовным, оно пребывает в духовных местах, или в более возвышенных. Поэтому душа, то в себе самой, то в мыслях". Надо говорить, что душа не в таком-то месте находится, но к такому-то месту относится⁹⁰¹.

Более удачна, хотя и она не совершенна, аналогия богословская: душа с телом связаны, как Логос с человеческою природою в ипостасном соединении Богочеловека. Впрочем, тут не безусловное сходство. Душа, как и Логос, пребывает в теле неслиянно, но все же связано с ним при посредстве чувств, тогда как Слово не испытывает никакого изменения от своей связи с телом и не участвует нисколько в слабости чувств. Слово, сообщив им свою божественность, составляет с ним одно целое, оставаясь все тем же, чем оно было и до соединения. В лице Господа Спасителя нет общения в страстности, а только в содействии⁹⁰².

в. Устроение души

Уча о душе, как субстанциальном центре всей внутренней жизни человека, Немезий не мало внимания посвящает и способностям души, ее силам, ее устроению. Следуя нити рассуждения самого автора, Доманский воспроизводит схему душевных способностей человека⁹⁰³.

Надо отличать душу разумную от неразумной (словесную от несловесной). Первая обладает тремя способностями: размышляющей (col. 660), вспоминающей (col. 660-665), и воображающей (col. 633).

В неразумной душе надо прежде всего отличать то, что подчинено разуму (col. 692 В) от того, что ему не послушно (col. 692 В). Разуму подчинены: раздражительное начало, гнев (col. 692 AB) и вожделеющее, похоть (col. 676-677). Непослушное разуму начало охватывает естественные потребности или функции: питание и размножение, (col. 693-697) и оживляющие силы (col. 697-700).

Но кроме того, Немезий различает наряду с силами, подчиненными разуму, еще и то, что подчинено нашей воле. Отсюда у него пространные рассуждения о выборе действий, о свободе воли, о Провидении и полемика против языческих учений о судьбе, о влиянии звезд на жизнь человека, об астрологии и т.д.

Что касается гносеологии и психологии, Немезий обнаруживает сильную зависимость от древней философии. Глава 6-я его трактата посвящена специально вопросу о воображении. Здесь он, пользуясь стоической терминологией, дает и свои определения⁹⁰⁴. Он, как и стоики, различает, воображающую способность души, действующую через чувства; воображаемое, т.е. предмет воображения; воображение, как явление в душе, произведенное воображением; и, наконец, призрак, иллюзия, пустое явление, произведенное несуществующим предметом воображения.

Он говорит также и об органах воображения, внутренних полостях мозга, о "жизненном духе в них", о зависящих от них нервах, целиком наполненных жизненных духом. Но оставляя в стороне эти экспериментально-физиологические рассуждения, обратим внимание на то, что Немезий знает в душе, наряду с частями служебными, также и господствующую, занимающую первое место.

Тут он повторяет мысль Платона ("Тимей" 70 AB.) об уме, управляющем из некоего акрополя своими спутниками чувствами⁹⁰⁵, мысль, как мы видели, высказанную св. Григорием Нисским⁹⁰⁶. Вообще же в этой части своих построений, как замечает W. Jäger, Немезий использовал историю философии Псевдо-Плутарха (Placita), гносеологию Галлена и отразил влияние Платона и Иппократа⁹⁰⁷.

Мы не разбираем учения Немезия о чувствах, их органах (гл. 7-11), о рассуждении и воспоминании, о других разделениях в душе, о неразумной ее части (гл. 12-16). Он различает слово произнесенное от заключенного в работе мысли⁹⁰⁸. Его интересные наблюдения о неразумной части души, гневе, вожделении, страстях, свободе воли, вольных и невольных движениях, Промысле и судьбе и пр. имеют значение больше для аскетики, чем для антропологии.

3. Происхождение души

В этом, столь для философствующей мысли неясном вопросе, Немезий занимает позицию не во всем согласную с традиционным учением, впрочем, весьма неопределенно выраженную.

Полемизируя с философами о сущности души, Немезий подвергает критическому разбору и разные мнения об ее происхождении. Так традуционизм отметается им на том основании, что душа должна была бы быть смертной, коль скоро она передается от родителей, подобно телесной субстанции. Креационизм он не признает, ибо сказано, что "Бог почил от всех дел Своих" и, следовательно, уже больше ничего не творит⁹⁰⁹. Слова же о том, что "Отец Мой и доныне делает" (Иоанна V, 17), он понимает только в смысле предвéдения Божия, а не творчества. Таким образом, Немезию, по-видимому, остается только стать на точку зрения предсуществования. Сторонником этого учения его и считают обычно⁹¹⁰, но Немезий об этом говорит достаточно туманно: "наша душа существовала еще до человеческого облика"⁹¹¹. Возможно, что он устанавливает только предсуществование души до тела, в смысле независимости вообще от телесной субстанции, а вовсе не безначальное, вечное ее бытие. Во всяком случае, он говорит неясно и, если и был в известной степени сторонником преэкзистенции, то, как думает Доманский, потому что это учение тогда совсем еще не было отвергнуто, будучи осуждено только на V вселенском соборе⁹¹². В этой связи Немезий говорит и о Мировой Душе⁹¹³. Манихейское понимание Мировой Души, как одной только, общей всем душе, в которую все они и возвращаются, он отметает. Такое его отношение понятно, так как манихейский взгляд уничтожал бы персоналистическую ценность души. Немезий упоминает и Платоновское учение о Мировой Душе, наряду с отдельными душами человеческими, но своего мнения по этому вопросу Емесский епископ не высказал. Надо пожалеть, что при своей философской начитанности и проницательности, он не разработал подробнее идеи о Мировой Душе, этом столь важном вопросе в космологии и антропологии.

4. Загробная судьба человека

Вопрос о будущей жизни и воскресении человека не оставлен Немезием без внимания⁹¹⁴. "Евреи – говорит он, – учили, что человек по сущности своей ни смертен, ни бессмертен. Но надо признать, что человек создан смертным, но с возможностью бессмертия, т.е. имеет потенциальное бессмертие". Немезий видит в человеке две отличительные особенности, два преимущества по сравнению с другими существами: 1. прощение грехов и ошибок через покаяние и 2. возможность смертному телу стать бессмертным. Ни демоны, ни ангелы не могут получить прощения. До отпадения они еще могли покаяться, но после уже не могут. Отпадение для ангелов то же, что смерть для человека⁹¹⁵.

Значительное внимание Немезий уделяет и столь распространенному в древней философии учению о переселении душ. Он, прежде всего, решительно восстает против возможности переселения души человека в тела животных на том основании, что человек – разумное существо, а души животных неразумны. Между человеком и скотом непроходимая граница. Кроме того, он является вообще противником метемпсихозы⁹¹⁶.

5. Назначение человека

Пожалуй, самое важное и привлекательное в трактате Емесского архипастыря, это его учение о достоинстве и назначении человека. Он высказывает мысли достойные его высокопросвещенного ума и всего склада его богословствующей мысли.

Человек занимает совсем особое место в общей гармонии мироздания. Он как мы выше сказали, на границе разумной и неразумной природы. Его учение о человеке, как связке всего мира, верно, лучшим традициям до-христианской мысли, как это показал Jäger⁹¹⁷. Философия эллинизма синтезировалась у него с идеями великих христианских мыслителей: Оригена, св. Григория Богослова и св. Григория Нисского.

От мира животного человек отделен существенными различиями. Прежде всего, только человеку свойственно смеяться⁹¹⁸. Отрадно, что смех и веселие не взяты им под подозрение и не осуждаются, как грех.

Но что особенно важно, это то, что человеку дан особый дар, приближающий его к Творцу, способность творчества. "Только человеку принадлежит познание искусств, наук и их приложения. Потому только человек и называется животным разумным, смертным и способным к науке". Животным, так как он существо одушевленное, чувственное и этим, собственно, и определяется животное; разумное, чтобы его отличать от неразумных, бессловесных; смертным, чтобы его отличать от других разумных, но бессмертных существ; способным к науке, так как через изучение мы познаем искусства и науки. "Поистине мы имеем природное расположение к познанию и науке, но только трудом мы их приобретаем"⁹¹⁹. Здесь Немезий повторил и развил мысль Секста Эмпирика, который в "Hypotyp. Pyrrh." II, 5 говорит: "другие называют человека животным словесным, смертным, способным к познанию и науке"⁹²⁰. Это же когда-то высказывал и Аристотель⁹²¹.

В святоотеческой литературе мало говорилось о творческой способности человека. Проблема культуры не увлекала мысль того времени. Поэтому особенно ценно, когда на вопросах культуры и познания эта мысль останавливалась. Это будет иметь значение и для богословия Паламы.

Обладая своим широким философским кругозором и христианскою верою в назначение человека, Немезий может сказать так высоко и значительно о достоинстве человека:

"Кто достойно не удивится благородству этого существа (человека)? Он в себе соединяет смертное и бессмертное, сочетает разумное с неразумным. Он в своей природе представляет образ всецелой твари, почему о нем и можно говорить, что он микрокосм. Человек – существо, которое Бог признал достойным такого промышления, ради которого даже Бог сделался человеком; который бежит от смерти и тянется к бессмертию; который создан по образу и подобию Божию, чтобы царствовать на небе; который живет со Христом; который есть чадо Божие; которому принадлежит всякое начало и власть. Можно ли перечислить все его превосходства? Он пересекает море, он проникает в небо своею мыслью, он постигает движение, расстояния и величия небесных светил; он наслаждается всеми благами земли и морей; он покоряет диких животных и морских чудовищ; он распространяет всякую науку, всякое искусство и ремесло. При помощи письмен он общается, с кем ему угодно, несмотря на расстояние, и тело ему не мешает; он предсказывает будущее. Над всем он начальствует, всем управляет, всем наслаждается; он общается с Богом и ангелами; он повелевает всей твари; подчиняет демонов; исследует природу вещей; мыслит о Боге; становится обителью и храмом Бога; и во все это он входит через добродетели и благочестие. Зная таким образом, наше благородство и небесное происхождение, не посрамим нашей природы"...⁹²².

Вообще же источником наук, искусств и культуры является, по мнению Немезия, нужда, необходимость. В главных мыслях и отдельных выражениях видно в его учении о культуре, как показал исследователь, влияние Посидония и Цицерона ("De natura deorum")⁹²³.

Резюмируя сказанное о трактате Емесского епископа, надо заметить, что это произведение в истории христианской мысли имеет особое значение. Прежде всего, это первая попытка систематической антропологии в нашей патристике. Немезий дает интересный синтез философии и христианского богословия. Он стоит на уровне современных ему научных требований. Он затрагивает не только вопросы гносеологии, экспериментальной психологии и аскетики, но ставит и проблемы назначения и достоинства человека, и в этом он представляется нам светлым примером христианского епископа-гуманиста.

Немезий говорил на языке современных ему образованных людей; он отражал на себе сияние античной культуры, впитав ее из сочинений эллинских философов, писателей и врачей. Этим же языком говорили и все образованные люди его времени. Это придает ему известное значение в христианской литературе, а потому и привлекает к нему внимание исследователей. Ему посвящена в русской богословской литературе большая магистерская диссертация Ф. Владимирского "Антропология и космология Немезия, епископа Емесского" (Житомир, 1912). В своем отчете об этой работе один из рецензентов, проф. Моск. Дух. Академии П. П. Соколов дал не только подробную критику этой монографии, но и оценку положения самого Немезия в христианской литературе.

"Немезий, – по его словам, – был небольшой писатель, но это был писатель особого типа, не встречающегося более в патристической литературе. Это был христианский психофизиолог и психолог-систематик. Церковные писатели не интересовались научной разработкой психологических проблем самих по себе и касались их постольку, поскольку они стояли в связи с догматическими и нравственными вопросами христианского вероучения. Вот почему мы не находим у них ни специального исследования низших психических и психофизиологических функций, ни систематического изложения психологии вообще. Скромная заслуга Немезия в том и состояла, что он до некоторой степени заполнил этот пробел в патристической антропологии... Он изложил результаты своих исследований в виде цельного систематического курса, расположенного по такому же приблизительному плану, по которому психологические проблемы изучаются и до сих пор... Каковы бы ни были недостатки сочинения Немезия, оно все-таки занимает в патристической литературе совсем особое место. Это единственный дошедший до нас от христианской древности систематический компендиум физиологической психологии, отличающийся от произведений других христианских антропологов и по своим задачам, и по своему методу, и по своей форме... Немезий был не столько выдающийся психолог, философ и богослов, сколько популяризатор античной науки". Кроме того, Немезий – "один из наиболее ранних христианских аристотеликов"⁹²⁴.

Владимирский хотел представить Немезия, как некую центральную фигуру в церковной литературе, как выразителя учений древних философов и как вдохновителя всех последующих учителей церкви. Проф. Соколов подверг такой взгляд подробной и беспощадной критике. Нельзя, однако, не заметить, что, кроме той заслуги, которая им признана за Немезием, этому последнему принадлежит еще и то, что нами уже выше отмечено: Немезий, подобно Клименту, Юстину, Оригену, Синезию, Каппадокийцам выражает особое настроение в святоотеческой письменности. Он – гуманист, просвещенный святитель, он синтезирует эллинскую культуру с христианством и не противопоставляет поэтому Иерусалим Афинам.